Русская ВлАнтологияВ» от романтизма до авангарда

Кибальник С.А.

В 1819 тАУ 1820 гг. Антон Дельвиг, посылая Федору Глинке собрание древнегреческих эпиграмм тАУ так называемую Греческую Антологию, сопроводил ее следующим кратким стихотворным посланием:

Вот певцу Антология, легких харит украшенье,

Греческих свежих цветов вечно пленяющий пух!

Рви их, любимец богов, и сплетай из них русским Каменам

Неувядаемые, в Хроновом царстве, венки.

В стихах, дышащих чисто эллинскими пластикой и гармонией, тонко обыгрывалось само заглавие античного сборника ВлАнтологияВ», что по-гречески означает Влсобрание цветовВ», т. е. ВлвенокВ». Заглавие это построено на распространенном в поэзии древней Греции уподоблении стихотворений цветам и идет от составителя первой, не дошедшей до нас Антологии, древнегреческого поэта II тАУ I вв. до н.э. Мелеагра. Во вступительной эпиграмме ко всему сборнику он писал, что вплел в этот поэтический венок немало

Лилий Аниты, Миро базиликов,

Мало сапфических роз, но настоящих зато.

Вплел он нарцисс Меланиппида, гимнов исполненный звучных,

И Симонидовых лоз новый побег молодойтАж

Посылая Глинке венок из греческих цветов-эпиграмм, Дельвиг в стихах, в свою очередь также воспроизводивших форму античной эпиграммы, выражал надежду на то, что сам Глинка будет писать в этом роде и что из подобных стихов со временем составится аналогичное собрание тАУ Влвенок русским каменамВ», своего рода ВлРусская АнфологияВ».

Что касается Глинки, то Влвенков русским каменамВ», вдохновившись присланной ему Антологией, он не свил, хотя несколько подобных цветов все же оставил. Однако немалая популярность этого так называемого антологического жанра на протяжении всего Влзолотого векаВ» привела к тому, что уже в его пределах задача составления аналогичного греческому ВлВенкаВ» была осознана как актуальная. Так, уже в 1822 г. в статье ВлДва антологические стихотворенияВ», разбирая выполненные в этом роде пьесы Пушкина и Вяземского, поэт и критик Петр Плетнев писал: ВлМы не сможем при сем не изъявить желания, чтобы опытная рука собрала когда-нибудь сии прелестные цветы нашей жизни, разбросанные по старым и новым журналам и составила бы из них одну книжкутАж Для иностранцев она была бы драгоценным подарком. Из нее получили бы они понятие о тех впечатлениях, которые производит над человеком северная природа, и о той прелести нашего языка, которая вся в полной чистоте своей только и может быть сохранена в антологическом стихотворенииВ». [i]

Призыв этот в пушкинскую эпоху исполнен не был; быть может, тогда он и был несколько преждевременным. Например, когда в 1828 году в Москве вышло издание сходного типа, собрание некоторых русских сатирических эпиграмм и мадригалов, оно вызвало саркастический отзыв ВлМосковского вестникаВ» М.П.Погодина: ВлГреки собрали все небольшие отрывочные стихотворения с той целию, чтобы не дать погибнуть и тем малым последним цветам, на которые, как замечает Шлегель, рассыпалась их поэзия. Их точно можно сравнить с лепестками, слетевшими в огромных деревьев во время богатого цветения. Французы, которые думали создать литературу свою на основании греческой, в подражание грекам издали также свою Антологию; но тогда уже, когда их словесность совершила определенный круг и показала то, что она произвести может. Собравши с своей литературной нивы обильную жатву, французы на досуге от трудов подобрали и опавшие колосья. А наша нива еще не созрела, мы и не думаем жать ее, а уж колосья подбираемВ». [ii] Однако и до сей поры еще не подобраны драгоценнейшие колосья русской антологической поэзии. Многие из них по-прежнему, как и во времена Плетнева, Влразбросаны по журналамВ», другие растворены в персональных собраниях стихов различных поэтов, и принадлежность их к особому, ведущему свое начало еще из Греции Гомера и Архилоха жанру осознается лишь филологами.

Со времен Плетнева классическая русская поэзия успела совершить целый круг в своем развитии; казалось бы, исчерпав возможности антологического жанра к концу XIX в., она снова озарилась на короткое время эллинским светом простоты и пластики в первые десятилетия века XX-го. Озарилась светом вечерним, а может быть, и прощальным. Теперь антологическая поэзия тАУ своего рода памятник. Тем важнее представить его в более или менее полном виде современному читателю.

1

Прошло немало лет, прежде чем, сплетенный нашими поэтами для отечественных муз, он, наконец, предстал и перед читателями в своей полиграфической материальности. [iii] И тому имеются особые причины. Волею судеб на всем протяжении развития мировой словесности антологическая поэзия заслонялась более органичной для эстетического сознания нового времени альбомной тАУ мадригальной и эпиграмматической тАУ поэзией. Младшая сестра древней антологической поэзии, поэзия альбомная, уже в древнеримской и позднее в ренессансно-просветительской традиции вплоть до самого конца XYIII столетия всячески притесняла старшую. Одной популярности ей было мало тАУ она позаимствовала у древней антологической поэзии и ее название. Сборники этой альбомной Вллегкой поэзииВ», не имеющей ничего общего (кроме некоторых сюжетов) с Антологиями более серьезных и часто возвышенных древнегреческих ВлнаивныхВ» эпиграмм, стали также называться Антологиями. Авторам всей этой альбомной мелочи также нравилось думать, что собрание их поэтических цветов складывается в своеобразный поэтический венок. Видимо, именно благодаря этому обстоятельству, например, во Франции XYIII тАУ начала XIX в. выходит несколько так называемых ВлФранцузских АнтологийВ», имевших, как правило, следующий подзаголовок: ВлтАж или Собрание эпиграмм, мадригалов, эпитафий, надписей, моралите, куплетов, анекдотов, острот, реплик, небольших рассказовВ».

Не остаются несобранными и аналогичные творения русской Музы, уже в 1828 г. объединенные М.А.Яковлевым в ВлОпыт русской АнфологииВ», который и вызвал приведенную выше саркастическую реакцию ВлМосковского вестникаВ». Заочный же спор двух наиболее распространенных разновидностей той и другой Антологии, ВлнаивнойВ» и ВлостройВ» эпиграммы, шедший с переменным успехом, закончился безусловной победой последней, ввиду постепенного исчезновения первой из широкого эстетического обихода. Современный читатель имеет достаточно ясное представление о сатирической, ВлостройВ» эпиграмме. И вряд ли осведомлен о существовании ВлнаивнойВ».

ВлОкогченная летунья, эпиграмма-хохотунья, эпиграмма-егоза, треться, вьется средь народа и завидит лишь урода, разом вцепится в глазаВ» (Е.А.Баратынский) тАУ вот наше привычное понятие об эпиграмме. А между тем само слово это означает по-гречески не что иное, как ВлнадписьВ». И древнейшие греческие эпиграммы представляли собой именно надписи тАУ на алтарях, стелах, изваяниях, надгробных памятниках (эпитафии). Постепенно, однако, эпиграмма отрывалась от своего предмета, переставая быть чисто эпиграфическим явлением, заимствовала свой размер от античной элегии (так называемый элегический дистих, т. е. сочетание гекзаметра с пентаметром), все более проникаясь личностным, авторским началом. Так возникла древнегреческая ВлнаивнаяВ» эпиграмма, отличительными чертами которой становятся краткость, элегический дистих и особый, пластический характер. Сама природа размера ее, построенного на плавном ходе многостопного дактило-хорея с чередующимися мужскими и женскими рифмами тАУ Влразмера по преимуществу гармонического и пластическогоВ», как писал о нем Белинский, тАУ предопределяла степенное и поэтически возвышенное звучание антологических эпиграмм древних.

Струи фонтана встают в гекзаметре стройной колонной,

И в пентаметре вновь мерным напевом падут. тАУ

Живописал этот размер Фридрих Шиллер.

В зависимости от случая и содержания постепенно эпиграмма древних образовала свои наиболее устойчивые виды: посвятительную эпиграмму, обращенную к богам, эпитафию, надпись к произведениям искусства (экфрасис), любовную, увещательную, наконец, декламационную и описательную эпиграммы. Столь широкая видовая сеть эпиграммы (Влу нее столько же видов, сколько и предметовВ», - гиперболизировал ситуацию один известный в эпоху Ренессанса эстетик) предопределяла неограниченный спектр возможностей. ВлОна обнимала почти весь круг нашей так называемой смешанной поэзии, тАУ писал об этом известный русский мыслитель и публицист Владимир Печерин, начинавший свою деятельность с пламенного увлечения переводами из Антологии. тАУ <тАж> Жизнь со всем ее пестрым разнообразием, все явления в области природы и искусства, все возможные случаи и жизни народов и неделимых лиц, тончайшие явления мысли и нежнейшие оттенки чувствований, одним словом, все, что может быть занимательным для мыслящего человека, тАУ все соделалось предметом эпиграммыВ». [iv] Главным одухотворяющим пафосом большей части любовных, описательных эпиграмм и экфрасисов был аполлонический культ красоты, идея гармонии человека с миром. Напротив, в декламационной и увещательной эпиграмме, а также в эпитафии в той же гармонически сдержанной и прекрасной форме подчас находили выражение совсем другие мысли тАУ мысли о трагических началах жизни, служившие основанием для стоического мироощущения.

Оба этих начала древнегреческой антологической поэзии оживают в новоевропейской лирике в конце XYIII в. на том гребне обращение к подлинной античности, которым была отмечена в европейском искусстве борьба с французским псевдоклассицизмом и его аналогами в других национальных культурах. Французский поэт Андре Шенье, впоследствии казненный якобинцами, призывал в это время в поэме ВлТворчествоВ»:

Для факелов огонь у эллинов возьмем,

Палитру наших дней их красками усилим

И мысли новые в античных красках выльет.

На этих же устремлениях строятся оригинальные антологические эпиграммы Шиллера и Гете, воссоздающие, по примеру И.-Г.Гердера с его ВлЦветами из Греческой АнтологииВ», и самую форму древней антологической поэзии. Жанр оживает, и одним из важнейших принципов его организации становится Влизображение современности классическими художественными средствами, как бы озаренными светом античной поэзииВ». [v]

Возрождение антологической поэзии сопровождалось расширением ее жанровых форм. Во французской поэтической традиции в силу самих особенностей французского стихосложения, не способного к воссозданию гекзаметра, воспроизводятся не особенности формы, а внутренние существенные черты древнегреческой эпиграммы: ее пластика и ВлнаивностьВ». Так возникает тАУ в основном в творчестве Андре Шенье тАУ антологическая миниатюра, выполненная традиционным александрийским стихом, которым Корнель и Расин писали свои трагедии. Особая гармоническая выверенность и монотонность александрийского стиха как нельзя лучше подходила для создания предметных, вплоть до ощущения скульптурности, описаний, для воссоздания Влэтой роскоши, этой неги, этой прелести более отрицательной, чем положительной, которая не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях!В» (Пушкин).

Писанные этим размером миниатюры Шенье, в особенности его фрагменты идиллий и элегий, неоднократно переводившиеся в России, оказали громадное воздействие на ход развития русской антологической поэзии. Однако воздействие это стало осуществляться только после 1819 г., когда произведения Шенье были изданы отдельным сборником. Между тем возникновение антологической миниатюры в русской лирике произошло значительно раньше и независимо от Шенье. Собственное органическое стремление русских поэтов к пластике и гармонии привело к постепенному выделению этой формы из альбомной легкой поэзии в результате ее сложнейших качественных преобразований. Симметрия ритмико-интонационных частей стихотворения, выдержанность стиля, ВлотрывочностьВ» и создали ту пластику и ВлнаивностьВ», которые были присущи антологической поэзии древних. Существенная заслуга в этом принадлежит полузабытому сейчас замечательному русскому поэту-неоклассику Михаилу Муравьеву, у которого многое воспринял его гораздо более знаменитый племянник Константин Батюшков. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить такие стихотворения, как муравьевское ВлУтроВ» и ВлТы пробуждаешься, о Байя, из гробницыВ» Батюшкова.

Если возникновение в русской поэзии небольшого лирического стихотворения в духе древних связано с именами Муравьева и Батюшкова, то честь создания русской антологической эпиграммы принадлежит другому замечательному поэту-неоклассику Александру Востокову. Последовательный реставратор античных метров в русской поэзии, Востоков в своих антологических эпиграммах опирался на аналогичные творения Шиллера. Вероятно, именно вдохновившись примером знаменитого Влвеймарского классикаВ», он не только впервые воссоздает форму антологической эпиграммы в своих переводах из Греческой и Латинской Антологии, а также из самого Шиллера, но и пишет одну оригинальную антологическую эпитафию (ВлНадгробнаяВ» М.И.КозловскомуВ»). Из этого стихотворения, как из семян, впоследствии в творчестве Кюхельбекера, Дельвига, Гнедича, Пушкина, Жуковского, Щербины, Мея, Михайлова, Шестакова, Бунина, Блока, Вяч. Иванова, Брюсова, Верховского проросли десятки и даже сотни прекраснейших цветов русской антологической поэзии, цветов, удивительно похожих на розы Сапфо и левкои Мелеагра.

Разумеется, ВлпохожестьВ» эта относительна. В формы антологической эпиграммы и миниатюры русские поэты вкладывали свои собственные чувства и мысли, характерные для современного им типа сознания. Даже переводы из Греческой Антологии подчас носили настолько авторский характер, что возникал своеобразный синтез древнего и современного; показательным часто оказывался и сам выбор эпиграмм для перевода. Например, в первой половине XIX столетия мотивы и образы русской антологической поэзии несли на себе ощутимую печать романтизма, что однажды послужило даже поводом к определению подобного рода творчества как Влромантического классицизмаВ». [vi]
Однако даже и в рамках этого общего направления можно выделить несколько различных тенденций, которые, впрочем, нередко совмещались в творчестве одного поэта.

Так, например, Батюшков обратился к Греческой Антологии в результате собственных поисков идеала полноты и свободы внутренней жизни и подходящей для его выражения пластической и гармонической формы. Тринадцать переводов поэта из нее, сделанных с французских стихотворных переложений С.С.Уварова, были попыткой взглянуть на Антологию Влглазами древнихВ». Большинство переводов Батюшкова, впрочем, значительно распространены и представляют собой нечто среднее между эпиграммой и элегией. Недаром стихотворение ВлИзнемогает жизнь в груди моей остылойВ», перевод эпиграммы раннехристианского поэта Павла Силенциария, Белинский назвал Влантологической элегиейВ». Однако это определение подходит для многих стихотворений цикла ВлИз Греческой АнтологииВ». Довольно свободно перелагая тексты Уварова, Батюшков избегал условно-украшающих штампов Влорнаментальной поэзииВ», на которых они построены, освежал и эмоционально усиливал образы. В статику оригинала поэт привносил динамическое начало: пластические образы Батюшкова отличаются, по словам исследователя, Влкакой-то кинетической выразительностьюВ». [vii]

Тематический спектр любовных стихотворений цикла может быть описан как сочетание упоения земной страстью с жалобами на неразделенное чувство, на смерть возлюбленной. Последний мотив, взятый в более общей форме тАУ как жалобы на преходящесть земной красоты, составляет содержание и декламационной эпиграммы о гибели Коринфа (ВлГде слава, где краса, источник зол твоихВ»). Наряду с этим, условно говоря, ВлаполлоническимВ» и уныло-элегическим началом в цикле присутствует также героико-стоицистская тема противостояния судьбе (ВлС отвагой на челе и с пламенем в кровиВ») и чисто романтическая тема истинной дружбы, которой не страшна и смерть (ВлЯвор к прохожемуВ»).

Это последнее начало еще более усиливается в батюшковских ВлПодражаниях древнимВ», в конечном счете, через посредство ВлЦветов восточной поэзииВ» Гердера, восходящих к восточной поэзии, главным образом к ВлГулистануВ» и ВлБустануВ» Саади. Здесь уже целых три из шести стихотворений проникнуты этим пафосом Влуединения и свободыВ» (ВлВзгляни, сей кипаристАжВ»), Влсмелости в боюВ» (ВлТы хочешь меду, сынтАжВ»). Вместе с тем здесь же мы находим и призывы к смирению перед судьбой ВлВ»О смертный, хочешь ли безбедно перейтиВ»), утверждение слабости человека перед лицом Провидения и мнимости земных ценностей (ВлБез смерти жизнь не жизньтАжВ»). И, наконец, все это движение антологического творчества Батюшкова от светлого аполлонизма и унылой элегичности через героический стоицизм к христианскому мироощущению находит свое логическое завершение в последнем стихотворении ВлТы знаешь, что изректАжВ», восходящем через посредство Гердера к эпиграммам поэта эллинистической эпохи Паллада в Книге Экклезиаста.

Выделенные четыре начала и составляли основные содержательные планы русской антологической поэзии. При этом в чистом виде они, разумеется, встречаются значительно реже, чем в разнообразных сочетаниях. Так, например, в пушкинскую эпоху уныло-сентиментальная элегичность нередко сменялась в творчестве одного и того же поэта светлым аполлонизмом. Именно это произошло, например, в антологическом творчестве Кюхельбекера, большая часть которого была призвана создать романтический образ гонимого страдальца и не случайно представляла собой преимущественно Влантологические элегииВ» унылого типа. Впрочем, и это, в свою очередь, сочеталось у Кюхельбекера с частым утверждением веры в Провидение (ВлСократизмВ»), покоя после смерти (тАЬMemento moriтАЭ)/

Последние же антологические пьесы ВлКюхлиВ», относящиеся к периоду его заграничного путешествия, во время которого он, в частности, виделся с Гете, открывают вдруг в элегическом поэте неизведанные запасы мудрого аполлонизма (ВлБурное море при ясном небеВ», ВлК ПромефеюВ», ВлСнова я вижу тебятАжВ»). Несомненно, это связано с личным влиянием Гете и с ориентацией Кюхельбекера на его антологическое творчество. Одна из этих пьес тАУ ВлК ПромефеюВ» тАУ даже и обращена к самому Гете.

Восприятие антологического творчества Гете тАУ его знаменитых ВлРимских элегийВ» иВ» Венецианских эпиграммВ», ВлПрорицаний БакидаВ» и ВлВремен годаВ» тАУ в значительной степени питало аполлоническое начало русской поэзии. Через переводы Вильгельма Тилло и Михаила Дмитриева, Алексея Хомякова и Константина Аксакова, Василия Жуковского и Александра Струговщикова, Михаила Михайлова и Дмитрия Шестакова, оригинальное творчества Афанасия Фета, Николая Щербины и Юрия Верховского в русскую поэзию проникала живительная струя поэзии Веймарского классика. Белинский однажды заметил о Константине Аксакове: ВлОн давно уже стал выходить из призрачного мира Гофмана и Шиллера, знакомиться с действительностью, и в числе многих причин обязан этому здоровой и нормальной поэзии ГетеВ». В этом преодолении романтической односторонности и сближении с действительностью, очевидно, и заключалось то новое, что входило в русскую поэзию через переводы антологических эпиграмм и элегий Гете.

Если антологические стихи Гете носили главным образом любовный и сатирический характер, то ВлЭпиграммыВ», ВлЗаметкиВ», ВлМелочиВ» и ВлРекиВ» Шиллера включали в основном увещательные и декламационные эпиграммы морально-дидактического характера, своего рода гномы или апофтегмы (изречения). Исполненные одновременно поэтичности и интеллектуального блеска, стихи эти стали своего рода попыткой возродить былое органическое единство мысли и образа, которое Шиллер в таким восхищением отмечал у греков в своих эстетических трактатах: ВлОбладая одновременно полнотой формы и содержания, одновременно мыслители и художники, одновременно нежные и энергичные, тАУ вот они пред нами в чудной человечности объединяют юность воображения и зрелость разумаВ» [viii]
(курсив мой тАУ С.К.). Неудивительно, что эти изящные поэтические мысли-миниатюры Шиллера пользовались таким внимание русских поэтов, начиная с Востокова, Батюшкова, Лермонтова, К.Масальского, М.Дмитриева, М.Деларю, А.Струговщикова и кончая Л. Меем и Михайловым.

2

Зато достойно удивления, что гораздо ранее появления большинства из этих переводов нередкими в русской поэзии стали оригинальные стихи подобного рода. Разумеется, это легко объяснить, с одной стороны, широкой популярностью Шиллера у русских поэтов, преимущественной ориентацией на немецкую литературу многих из них и, с другой тАУ непосредственным знакомством с увещательными эпиграммами Антологии, послужившими в свою очередь образцом для Шиллера. Но заслуга Дельвига как первооткрывателя и популяризатора подобной апофтегматическойф разновидности антологической поэзии в России от этого меньше не становится. Впрочем, смелая, неклассическая образность, которой вслед за Шиллеров иногда пользовался поэт в этих стихах, не только поражала читателя, но даже иногда вызывала бурные протесты критиков. Так, например, стихотворение ВлСмертьВ», в котором Дельвиг воспользовался сравнением, восходящим к ВлПрощанию с халатомВ» (<1817>) П.А.Вяземского:

Мы не смерти боимся, но с телом растраться нам жалко:

Так не с охотою мы старый сменяем халат, тАУ

послужило даже поводом к двум стихотворным пародиям Н.А.Полевого, в которых судьба изношенного фрака или трубки сравнивалась с бренностью человеческой жизни. Известный критик С.Е.Раич не находил в этом образе Дельвига ни Влтени древнегоВ», ни Влпризнака истиныВ»: ВлНеужели и в самом деле кто-нибудь из нас дорожит жизнию не более старого халата? Что подумают об нас потомки, если они будут верить новым поэтам, как мы верили древнимВ». [ix]

Однако подобная педантическая критика не учитывала только одного тАУ личностного, авторского характера таких стихов, выражавших подчас сиюминутные мысли и настроения автора, а вовсе не обязательно вековечные черты какого-либо народа или эпохи. И вполне естественно, что уже в критике того времени справедливость была восстновлена. Неизвестный критик, подписавшийся ВлМ.Д тАУ вВ», писал на страницах ВлМосковского телеграфаВ»: ВлРазбирая стихотворения барона Дельвига, к удивлению моему, я принужден хвалить многие из эпиграмм, которые не нравятся вышеозначенному господину критику, например ВлСмертьВ» <тАж> Здесь скрыта мысль истинно глубокая, и выражена со всею простотою и беспечностию древнего, который о смерти думал как о законе необходимости и, любя светскую жизнь, не страшился темного царства смертиВ».

В творчестве самого Дельвига, развивавшего в своей антологической поэзии главным образом мотивы веры в Провидение, утешения в потусторонней жизни, т. е. вкладывавшего в классические формы мотивы романтической поэзии Жуковского, использование этой разновидности антологической поэзии все же не привело к значительным художественным достижениям. Зато именно от Дельвига ее воспринял его ближайший младший друг Евгений Баратынский. Между прочим, такие хрестоматийные его стихотворения, как ВлМой дар убог и голос мой не громокВ», ВлЕще, как патриарх, не древен яВ», ВлВсе мысль да мысль! Художник бедный слова!В», самим поэтом впервые были опубликованы вместе с другими пьесами под заглавием ВлАнтологические стихотворенияВ». На протяжении своей творческой деятельностью поэт напечатал три небольшие подборки стихотворений, озаглавленных этим жанровым определением. Кроме того, ряд стихотворений, среди которых такие известные, как ВлМузаВ» (<1829>) и ВлМой ЭлизийВ» (1831), ВлО мысль, тебе удел цветкаВ» (<1835>) и ВлСначала мысль воплощенаВ» (<1838>), воспроизводят ту же самую форму. ВлАнтологичностьВ» большинства этих стихотворений не в Влнаивно-эпиграмматическойВ» форме (в ней выполнены только три: ВлАлкивиадВ», ВлМудрецуВ» и ВлРопотВ») и не в античных образах, которых в них совсем немного, а в гармоническом совершенстве и лапидарности формы.

Отличительные черты этих в полной мере отличающихся Вллица необщим выраженьемВ» философских миниатюр справедливо усматривают в обращении лирического субъекта к неопределенному адресату (Влпровиденциальному собеседникуВ», как обозначил его О.Мандельштам), в Влпреобладании объективных лирических форм, сюжетных стихотворений-притч <тАж> почти полном устранении прямого лирического ВляВ» <тАж> в целом тАУ преобладании косвенных (в разной форме и степени) способов выражения лирической поэзии автораВ». [x]
Однако черты эти не могут быть правильно взвешены без установлениях их генезиса. Несомненно, ими Баратынский был обязан, с одной стороны, тому обстоятельству, что, по известным словам Дельвига в письме к Пушкину, Влправила французской школы всосал с материнским молокомВ» (в этом смысле его антологические пьесы связаны с апологами и моралите Французских Антологий). С другой стороны, формой этой он был обязан поэтическим гномам Дельвига, через посредство которого он оказывался связан с новоевропейской и античной традициями увещевательной эпиграммы. Баратынским начинает писать подобные стихи в конце 1820-ч гг., между тем у Дельвига антологические апофтегмы встречаются уже с середины 1820-х.

Антологическая поэзия Баратынского движется уже в координатах, намеченных противостоянием скептической философии и стоицизма. Слабость человеческого разума перед загадкой бытия (ВлСтарательно мы наблюдаем светВ»), невозможность покоя в земной жизни (ВлМудрецуВ»), драматизм положения писателя как невольника мысли (ВлВсе мысль да мысльтАжВ») тАУ все эти темы, решенные поэтично и неожиданно, поднимают антологическую поэзию Баратынского на небывалую высоту философской поэзии, на которую она, пожалуй, больше и не поднималась, а разве лишь приближалась в немногих стихотворениях Бунина, Вяч. Иванова, Брюсова.

Совсем в другом отношении замечательна антологическая поэзия Пушкина, который, по восторженной оценке Белинского, Влпочти ничего не переводил из Греческой Антологии, но писал в ее духе так, что его оригинальные пьесы можно принять за образцовые переводы с греческогоВ». Его антологические миниатюры конца 1810 тАУ начала 1820-х гг. написаны под влиянием глубокого увлечения поэзией Батюшкова и особенно Андре Шенье. Ощущение этой связи было настолько сильным, что И.С.Тургенев однажды написал в письме к известному критику и пушкинисту П.В.Анненкову: ВлВы, я думаю, знаете, что почти все антологические стихотворения Пушкина переведены из Шенье?В». В действительности почти все ранние антологические стихотворения Пушкина оригинальны, но так же, как и стихи Шенье, преследуют цель художественного, пластического воплощения жизни души и сердца в ее отдельных моментах. Поэт прекрасно сознавал, что в подобных опытах он опирается на традицию, уходящую своими корнями в самые истоки эллинского гения. Не случайно стихотворения эти, опубликованные им впервые под общим заглавием ВлПодражания древнимВ», первоначально составляли основу неосуществленного стихотворного цикла ВлЭпиграммы во вкусе древнихВ».

Как и Батюшков, Пушкин писал антологические стихи, широко используя ориентальные мотивы. Так, например, ВлВ крови горит огонь желаньяВ» (1825) и ВлВертоград моей сестрыВ» (1825) представляют собой переложения из ВлПесни песнейВ», в стихотворених ВлО дева-роза, я в оковахВ» (1824) и ВлСоловей и розыВ» (1827) обыгран популярный в персидской поэзии и восходящий к Хафизу сюжет о соловье, влюбленном в розу. По поводу подобных произведений еще Белинский справедливо замечал: ВлСодержание антологических стихотворений может браться из всех сфер жизни, а не из одной греческой: только тон и формы их должны быть запечатлены эллинским духомтАж Поэт может вносить в антологическую поэзию содержание нового и, следовательно, чуждого классицизму мира, лишь бы только мог выразить его в рельефном и замкнутом образе, этими волнистыми, как струи мрамора, стихами, с этой печатью виртуозности, которая была принадлежностию только древнего резцаВ».

Эта же характеристика вполне определяет и четырнадцать пушкинских пьес, выполненных в жанре антологической эпиграммы тАУ формы, безусловно воспринятой поэтом от его ближайшего друга и литературного сподвижника Дельвига. Только три из них переводы, остальные же представляют собой оригинальные попытки построения пластически прекрасного идеала, достижения того Влклассического пластицизма формыВ», который Влпри романтической эфирности, летучести и богатстве философского содержанияВ» и составляет, по словам Белинского, Влидеал новейшей поэзииВ».

В чем же секрет красоты этих маленьких шедевров Пушкина? Что нового внес поэт в антологическую эпиграмму? Можно ответить на этот вопрос, опять-таки сославшись на Белинского, который называл антологические эпиграммы Пушкина Влмраморными изваяниями, которые дышат музыкой, в которых дивная гармония пушкинского стиха сочеталась с самым роскошным пластицизмом образовВ». [xi]
Такой пластической идеальности и художественного совершенства русская антологическая поэзия до Пушкина не знала. Поэт добивался их удивительной плавностью в построении стиха, фразы, в звуковой организации:

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Как диссонансные повторы окаймляют здесь полустишия, так деепричастные обороты с разных сторон ограничивают стихи, образуя хиазм, классический прием построения крест-накрест. Первый стих как бы нарушает симметрию, второй восстанавливает ее. Создается впечатление, аналогичное эффекту потенциального движения в скульптурной группе. Совершенный вид глагола (ВлразбилаВ») сменяется несовершенным (ВлсидитВ»). Происходит как бы преображение временного в вечное. Таким образом, создается эффект, аналогичный основному принципу скульптуры, где живое, временное ВлзастываетВ» навеки в глине и мраморе.

Едва ли не прямо противоположны по настроению антологические эпиграммы Жуковского. Разумеется, это связано с общим характером мировосприятия и творчества поэта. Однако дело здесь и в конкретных обстоятельствах, в которых создавался, например, цикл стихотворений Жуковского Влиз альбома, подаренного графине РостопчинойВ». Писался он вскоре после гибели Пушкина, причем беловые тексты стихотворений были записаны в альбом, оставшийся совершенно незаполненным после смерти Пушкина среди его вещей и перешедший к Жуковскому. Этот Влпушкинский подтекстВ» цикла выходит на поверхность в последнем стихотворении ВлОн лежал без движеньятАжВ», непосредственно запечатлевшем облик и черты Пушкина после его кончины, но он существен и для понимания остальных эпиграмм. Неудивительно, что выбор стихотворений для перевода при чтении Жуковским гердеровских ВлУветов из Греческой АнтологииВ» последовательно падал (хотя Гердер и не указывает своих источников) на тексты, восходящие в конечном счете к поэтам периода кризиса античной культуры, отразившим в своих стихах ощущение уходящей жизни, неизбежности смерти. Особенно показательна в этом ряду фигура Паллада Александрийского, одного из самых ярких представителей гибнущей эллинской культуры, сторонника уходящего эллинства и противника христианства.

Однако даже и противоположные по пафосу и настроению антологические эпиграммы Жуковского вместе с тем относились к тому же художественно-пластическому типу антологической поэзии, который вслед за Батюшковым развивал в своем творчестве и Пушкин. И не случайно именно это пластическое начало постепенно осознается самими поэтами как господствующее в антологической поэзии. Так, Николай Щербина в послесловии к своим ВлГреческим стихотворениямВ» (1850) писал: ВлВ антологическом роде поэзии мы привыкли большею частию видеть скульптурное или живописное начало, перенесенное в средства слова, где не только созерцание, но и самая простая мысль становится изваянием, картиной; разумеется, мысль, по содержанию своему способная воплотиться в такую форму. Антропоморфизм греков в их религии, обожание силы, способностей и внешней красоты человека сделали в их искусстве скульптурное начало преобладающимВ». [xii]
По мнению поэта, именно этот антропоморфизм послужил одной из Влглавнейших причин, почему скульптура доведена была у греков до высшей степени совершенства, и к которой мы, их преемники, далеко опередившие их развитием, не можем даже приблизиться. Во всех же наших изящных искусствах преобладает начало музыкальное тАУ это высшее, идеальное, глубоко-человеческое начало, тонкий, всепроникающий анализ духа, до которого древний человек не доросВ».

3

Противопоставление Щербиной пластического и музыкального начал определяет два основных направления развития русской поэзии середины XIX в.: начало объективное и начало субъективное, связанное с конфликтом и рефлексией лирического героя. В антологической поэзии выражалось главным образом первое из них. Причем проявлением Влспокойно-объективного методаВ» в поэзии (выражение А.В.Дружинина) становилось не только творчество такого гармонического поэта, как Майков, которого Белинский не без основания полагал законным наследником Пушкина, но и творчество такого ВлрефлектирующегоВ» лирика, как Фет. Недаром Аполлон Григорьев отмечал, что Влв таланте Фета явным образом различаются две сторонытАж в антологических стихотворениях вы видите яркость, и ясность выражениятАж Но Фет, кроме того, поэт субъективный, поэт одной из самых болезненных сторон сердца современного человечестваВ». [xiii]

В отличие от Фета, строго разграничивавшего две эти области, у самого Щербины и в антологических стихотворениях иногда пробивались субъективно-романтические мотивы, вносящие Влрезкую модуляцию на современный ладВ» в общий благозвучный строй пьесы. [xiv]
Впрочем, для него антологический жанр был прежде всего миром Влнеимоверной ясности, спокойствия и прозрачностиВ», удивлявшим в середине века Влсреди всяческих стонов, раздвоенности, болезненных криков и лихорадочной тревоги вра-чейВ». [xv]

Неудивительно, что при таком ВлидеальномВ» понимании жанра традиции его развивали главным образом поэты, придерживавшиеся идеи Влнезависимости искусстваВ», стоявшие в стороне от общественной злободневности. Так, тот же Щербина в письме к Майкову, говоря о своих ВлГреческих стихотворенияхВ» и предвидя упреки критиков в эстетизме, отстаивал право поэта Влокунуться в освежающие волны чистой, безотносительной красотыВ», ибо, Влкроме Руси чиновничьей, купеческой, помещичьей есть еще Русь мысли и чистой, безотносительной идеи искусстваВ». [xvi]
Аналогичным образом, как Влрозу в гирлянде из терньев колючихВ» (Ник. Греков), антологический род, как и поэзию вообще, воспринимали не только Майков, Фет, Мей и Щербина, но и такие их последователи среди поэтов-шестидесятников, как Николая Греков и Платон Кусков или Сергей Андреевский и Арсений Голенищев-Кутузов среди поэтов конца века.

В то же время настойчивые обращения к антологическому жанру характерны и для поэтов противоположной ориентации, например, для поэтов-петрашевцев Александра Пальма и Сергея Дурова, для Михаила Михайлова. По-видимому, антологическая поэзия, Влрисующая естественные и чистые чувства человека и красоту вечной природы, в какой-то степени отвечала гуманному идеалу суровых обличителей современных ложных общественных отношенийВ». [xvii]
Недаром эта руссоистская доминанта жанра предопределяла одновременно и гражданские устремления, и подражания древним Андре Шенье. Поскольку винкельмановский призыв к подражанию античности может рассматриваться как Влсвоеобразный вариант лозунга возврата к природе, провозглашенного РуссоВ». [xviii]
постольку этот возврат к природе может быть распространен и на область общественных отношений.

В самой природе антологического жанра были заложены идеи объективности и меры. Вот почему в середине века антологическая поэзия тАУ в глазах Гоголя, Белинского, Дружинина тАУ становится своего рода противовесом Влкаскаду красноречияВ» вульгарно-романтических стихотворцев, разгулу романтической субъективности. [xix]
Так, критик ВлОтечественных записокВ» отмечал, что Влантологическая поэзия в европейской и в нашей литературе служила противодействием и туманному, мечтательному и неопределенному стремлению поэтов: она постоянно напоминала нам о красотах природы, котор

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання