ВлНижегородский текстВ» в автобиографических повестях М.Горького (ВлДетствоВ», ВлВ людяхВ»)

Ничипоров И. Б.

ВлНижегородский текстВ» образует один из важнейших пространственно-временных планов на всем протяжении творчества М.Горького тАУ от ранних рассказов и газетных репортажей 1890-х тАУ начала 1900-х гг., когда Влжизнь Нижнего рубежа ХIХ тАУ ХХ веков стала благоприятной питательной средой для становления писателяВ» [11, с.217], до повестей ВлГородок ОкуровВ» (1909), ВлЖизнь Матвея КожемякинаВ» (1911), цикла ВлПо РусиВ» (1912 тАУ 1917), в которых писатель предстает в качестве Влурбаниста провинциальной РоссииВ» [5, с.62], и итогового романа ВлЖизнь Клима СамгинаВ» (1925 тАУ 1936), где выстраивается система образов городов [3] и, в частности, происходит взаимодействие ВлнижегородскогоВ» и ВлпетербургскогоВ» ВлтекстовВ»[10]. В этом хронотопическом континууме центральное место принадлежит первым двум частям автобиографической трилогии (ВлДетствоВ», 1913 тАУ 1914, ВлВ людяхВ», 1916), поскольку в них Влзаключен ВлшифрВ» ко всей биографии Горького и его творчествуВ» [2, с.14]; здесь Влавтор как будто сам удивлен формирующейся перед ним личностью, с недоверием изучает ее и делает для себя какие-то выводыВ» [2, с.15]. Нижегородский хронотоп художественно раскрывается в этих повестях как средоточие внутреннего бытия и становления автобиографического героя, как комплекс его многоразличных связей со средой и мирозданием в целом, а также в качестве неистощимого источника культурно-исторических ассоциаций.

В экспозиции ВлДетстваВ» задается тот мажорный поэтический настрой в восприятии укорененного в древности нижегородского мира, который и в последующем повествовании будет явно или исподволь проступать сквозь наслоения болезненной действительности. В памяти юного героя отложились радостное состояние бабушки (Влпомню детскую радость бабушки при виде НижнегоВ» [1, с.31]), ее образная, эмоционально насыщенная речь о ВлБоговомВ» городе, Влбатюшке НижнемВ», о его церквях, что Вллетят будтоВ». Подобная устремленность от бытового, явленного тАУ к сокровенным глубинам осваиваемого жизненного пространства проступает и в начальных пейзажных штрихах, которые сопровождают изображение поворотов судьбы героя и постепенно складываются в систему лейтмотивов: дети в доме Каширина Влучились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы ее были видны из окон домаВ». С самых первых эпизодов созерцание этого ближайшего заоконного вида отвлекало Алешу Пешкова от Влдома, битком набитого людьмиВ», приоткрывало душе сферу творчества и свободы, наполняло ее элегической Влприятной скукойВ» тАУ переживанием, в котором сплавлялись частные впечатления с чувством бесконечности бытия и которое впоследствии будет прирастать у героя различными, подчас взаимоисключающими коннотациями. Задатки художнической натуры выразились в его наблюдениях над тем, Влкак в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустотуВ».

Структура Влнижегородского текстаВ» в горьковских повестях основана на взаимодействии планов синхронии и диахронии, живом переплетении истории и современности и вбирает, кроме того, надвременный, бытийный уровень изображения.

Диахронический план, органично вписывающий нижегородский топос в общерусское пространство, проявился, во-первых, во фрагментах предысторий основных персонажей, которые не только становятся предметом напряженной рефлексии автобиографического героя, но и входят в орбиту его личностной экзистенции. В ВлДетствеВ» это факты биографии деда Каширина, которые неоднократно припоминаются им и задают своего рода пространственную ВлмеруВ» человеческой судьбы: ВлСам своей силой супротив Волги баржи тянултАж Трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, тАУ в этом многие тысячи верст!В». Под воздействием силы народной веры эти многотысячные ВлверстыВ» пережитого, картины тяжкого бурлацкого труда оказываются просветленными ощущением того, что Влжили у Бога на глазах, у милостивого Господа Исуса Христа!В». Процесс оседания исторических пластов в недрах личной памяти, значимые штрихи к изображению парадоксов национального характера запечатлеваются и в его рассказах о Балахне, Влпро старину, про своего отцаВ», который Влбыл изрублен разбойниками на колокольнеВ»; о том, как пригоняли французских пленных, как Влиз Нижнего баре приезжали на тройках глядеть пленныхВ» и Влодин барин-старичок чужой народ пожалелВ». Примечательно, что и в повести ВлВ людяхВ» воспоминания Каширина о молодых годах, о том, что им ВлиспытаноВ», будут соединять ощущение безмерности бытия, таинственного русского пространства с топографической конкретикой: ВлВели мы из Саратова расшиву с маслом к Макарию на ярмаркуВ».

В ВлДетствеВ» Влкусок своей жизниВ» приоткрывает перед героем и бабушка. Неоспоримое главенство в ее индивидуальной картине мира принадлежит Высшим Божественным силам (ВлПресвятая Богородица цветами осыпала поляВ», ВлГаврило архангел мечом взмахнет, зиму отгонит, весна землю обыметВ»), однако и здесь передача собственно биографических реалий соотнесена с пространственными ориентирами, где сердцевиной выступает образ нижегородской земли. Странствия бабушки с ее матерью, когда они Влв Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой ОкеВ», увенчиваются пребыванием в Балахне, которая ассоциируется в ее памяти как с драматичными переживаниями матери (Влзазорно стало матушке по миру водить меня, застыдилась она и осела в БалахнеВ»), так и с картинами народной жизни, Влславными балахонскими плотниками да кружевницамиВ». В нижегородские координаты вписана и краткая предыстория Максима Пешкова тАУ даровитого мастера, который Влшестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчикаВ», а Влв двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщикомВ». Ощущением тайных велений Провидения, сводящего далекие человеческие судьбы, пронизано пространственное уточнение о том, что Влмастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на КовалихеВ».

Во-вторых, диахронический аспект Влнижегородского текстаВ» сопряжен в горьковских повестях с многовековыми фольклорными пластами, в которых отложился народный опыт творческого освоения волжского мира. Так, в ВлДетствеВ» в передаче деда воссоздаются грани бурлацкой песенной культуры, неотделимой от ритмов окружающего природного бытия: ВлКак заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, тАУ аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдетВ».

Мифопоэтические черты, ассоциирующиеся с традициями нижегородской земли, сквозят в облике бабушки, ибо она Влбыла похожа на медведицу, которую недавно приводил на двор бородатый, лесной мужик из СергачаВ». От бабушки, воплощающей в себе Влсаму Россию в ее глубочайшей народной религиозной сущностиВ» [9, с.519], герой слышит народное сказание об отроке Ионе, мужественно обличившем мачеху в убийстве отца и оказывающемся сопричастным сокровенному китежскому пространству:

Старенький рыбак взял Ионушку

И отвел его в далекий скит,

Что на светлой реке Керженце,

Близко невидима града Китежа.

В повести ВлВ людяхВ» с рассказами бабушки о граде Китеже, который в фольклоре Влсоотносился с образом России как исторического целогоВ» [12, с.360], у героя будет связано восприятие таинственного, обособленного от привычной действительности храмового пространства. Алеша Пешков даже Влдумал в форме ее стиховВ», Влстарался сочинять свои молитвыВ» и представлял, что Влцерковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от землиВ», в ней Влвсе живет странною жизнью сказкиВ». В звучащих в ВлДетствеВ» рассказах и воспоминаниях бабушки подчас вырисовываются единичные, но весьма яркие проявления местной народной культуры: ВлА вот у нас в Балахне была девка однатАж так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости!В». Глубокая сращенность с национальными традициями духовной жизни обуславливает то, что и реально-историческое, городское пространство пронизано в бабушкиной картине мира присутствием потусторонних сил тАУ когда, например, она различает беса, сидящего верхом на крыше ВлРудольфова домаВ»: ВлДолжно, скоромное варили Рудольфы в этот день, он и нюхал, радуясьВ».

В-третьих, нижегородские реалии служат для горьковского героя основой исторического знания. В повести ВлВ людяхВ» через городскую топографию он ощущает соприкосновение с древнейшими пластами народных верований, интерес к которым был навеян общением с бабушкой: ВлОвраг отрезал от города поле, названное именем древнего бога тАУ ЯрилоВ». По рассказам бабушки, Влв годы ее молодости народ еще веровал Яриле и приносил ему жертвуВ». Работая в одной из лавок Гостиного двора, Пешков обращает внимание на торговавшего иконами и книгами чернобородого купца тАУ Влродственника староверческого начетчика, известного за Волгой, в керженских краяхВ». Уходящие корнями в древность устои и нравы поволжского старообрядчества, потаенные глубины нижегородского пространства проступают в пристальных наблюдениях героя над Влстарообрядцами из Заволжья, недоверчивым и угрюмым лесным народомВ», которые Влприносили продавать древнепечатные книги дониконовских времен или списки таких книг, красиво сделанные скитницами на Иргизе и КерженцеВ».

Синхронный уровень творческого постижения Влнижегородского текстаВ» связан в повестях Горького прежде всего с воссозданием густой конкретики городской жизни, сложных, зачастую остро конфликтных отношений с ней автобиографического героя.

При изображении городских, уличных пейзажей у Горького происходит взаимодействие предметно-бытового и нравоописательных аспектов, нередко используется принцип контрастных наложений. В ВлДетствеВ» существенным оттенком в этих картинах становятся лейтмотивы скуки, пыли, пропущенные через переживания повествователя (Влочень манило на волю, вечерняя грусть вливалась в сердцеВ», Влглядя вниз на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоскеВ»). Иногда это томящее чувство неудовлетворенности вяло текущей повседневностью укрупняется и разрастается в развернутый метафорический образ: ВлСкучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо; грудь наполняется жидким, теплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, ребра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнатке, под гробообразным потолкомВ». В уличных пейзажах примечательна предметная выпуклость воссоздания городских реалий: это и Острожная площадь, и Сенная площадь, что вся Влизрезана оврагамиВ», и Влтухлый Дюков прудВ», и Влтолстая, приземистая церковь Трех СвятителейВ», и улицы перед ярмаркой, которые Влбыли обильно засеяны упившимися мастеровыми, извозчиками и всяким рабочим людомВ». Это и промышленное Сормово, в обрисовке которого доминирует натуралистическая образность, передающая агрессивное подавление всего человеческого: Влзавод тошнило пережеванными людьмиВ», Влволком выл гудокВ», заводские ворота уподоблены Влбеззубому ртуВ», куда Влгусто лезет толпа маленьких людейВ», Влулица была похожа на челюсть, часть зубов от старости почернелаВ»тАж

В этих и иных картинах проступает глубинный антиномизм авторских интуиций о национальном бытии. Сквозь тоскливое видение живущих по тягостной инерции людей, подобных Влзадумчивым тараканам на шестке печиВ», их Влслинявших домовВ», напоминающих Влнищих на папертиВ», уличной пыли, которая Влвспухла, стала глубже, чернееВ», тАУ все же прорывается ощущение скрытого артистизма, неуничтожимой красоты, растворенных и в городских строениях (в Влстаром острогеВ» есть Влчто-то грустно-красивое, внушительноеВ»), и в извечно тянущейся к прекрасному человеческой жизни: ВлВ доме напротив тАУ музыка, множество струн поют грустно и хорошоВ»; в кабаке выразительно звучал Влусталый, надломленный голостАж кривого нищего НикитушкиВ».

В обеих повестях глубоко раскрываются коллизии взаимоотношений героя с городской средой. Переживание личностных и социальных унижений (Влвсе-таки улица всегда била меняВ», Влнеизменно возмущала жестокость уличных забавВ») парадоксально сочетается у Пешкова с жгучим интересом к уличной жизни (Влубегал со двора, не глядя на дедов запретВ»), усиливающей в нем страсть к отнюдь не отвлеченно-кабинетному человековедению, когда он Влшатался по грязным улицам слободы, присматриваясь к ее шумной жизниВ».

Повесть ВлВ людяхВ» явила расширение художественной панорамы городской жизни, в изображении которой сохраняют свое значение обытовляющие, опредмечивающие сравнения (Влподнималась белая, как сахар, колокольня Напольной церкви; кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожаВ»), обнаруживающие преобладание тела над жизнью духа: ВлПо улице, как по реке, плывут ярко одетые большие куски телаВ». Здесь более объемно выведены картины городских окраин, что Влробко смотрели окнами на пыльную дорогуВ». В их мозаике проступает сквозной образ Влизраненной землиВ», открываются неоскудевающие источники обогащения личностного опыта: ВлТихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из улицы в улицу, забираясь в самые глухие углыВ». Многоликий Нижний Новгород становится для героя почвой интуитивных представлений обо всем окружающем мире. С одной стороны, город может прорисовываться в апокалипсическом свете, как, например, во время весеннего разлива (Влмертвый город, утонувший в серой, холодной водеВ»), но с другой тАУ зная ВлнасквозьВ» городскую ярмарку, герой моделирует в воображении картины далеких стран: в Влнастроении тревожной неудовлетворенностиВ» ему хотелось убежать в Персию, поскольку Влочень нравились персияне-купцы на Нижегородской ярмаркеВ».

По сравнению с ВлДетствомВ», во второй части трилогии более детально прослеживается развитие творческого отношения Пешкова к наблюдаемой и осмысляемой им городской реальности. Здесь возникает рефлексия о чувственных инструментах художнического познания обжитого городского пространства посредством звуковых, обонятельных подробностей: Влунылый звонВ» церквей Влвсегда в памяти ухаВ», Влэта жизнь тАУ почти беззвучна, до немоты бедна звукамиВ», Влиз форточки густо течет меднострунный звонВ», скука Влимеет свой запах тАУ тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного маслаВ», Влособенные запахитАж сквозь форточки освещенных оконВ»тАж

Пытливый взгляд повествователя проникает в скрытое от посторонних глаз домашнее пространство, являющее внутреннее, ВлчастноеВ» бытие города. По его признаниям, Влна дальних улицах можно было смотреть в окна нижних этажейВ», Влмного разных картин показали мне эти окнаВ», и впоследствии Влмного подобных картин навсегда осталось в памяти моейВ». Эти наблюдения диктовались не праздным любопытством, но настойчивым стремлением творчески освоить для себя материал окружающей действительности, приблизиться к ответам на мучительные вопросы о том, Влкакая это жизнь, что за люди живут в этом домеВ». Фрагменты многих ВлчужихВ» судеб проецировались им на собственный опыт, становились гранями его индивидуального мирочувствия. В этом плане показательно пристальное, сплавляющее реальное с чудесным и надвременным всматривание Пешкова во внутреннюю жизнь Влдома на углу безлюдных улиц тАУ Тихоновской и МартыновскойВ», откуда доносилась игра Влна какой-то скрипке, чудесной мощности и невыносимойВ» и слышалось пение, Влточно кто-то сильный и добрый пел, закрыв ротВ».

Психологически подобное притяжение героя к атмосфере домашнего уюта глубоко мотивировано в обеих повестях его собственной выброшенностью из привычного домашнего уклада Влв безжалостный поток массовой жизниВ» [8, с.70]. Сквозным становится сюжет вынужденной смены дома, неизбежной утраты связанной с ним уникальной картины бытия (на Полевой, Канатной улицах, в Кунавине, Сормове, затем в различных недолговременных пристанищах периода пребывания Влв людяхВ»). У Алеши Пешкова Влчастые переезды усиливают ощущение неустроенности. В домах жизнь уродливо обесценена, люди обезличенытАж Негативная предметно-бытовая детализация мест обитания материализовала картину странной жизниВ» [7, с.67]. Активное постижение ВлчужогоВ» опыта домашнего бытия в близкой для самого повествователя городской среде приобретает в определенной степени компенсирующее, ВлжизнетворческоеВ» значение, восполняет лакуны в индивидуальной картине мира. Это обстоятельство дает основания рассматривать горьковскую трилогию как произведение о формировании личности художника, ибо Пешков Влпреобразует свои наблюдения и переживания в творческий опытВ» [4, с.41], здесь Влрождается особый тип художника, цель которого тАУ пробуждение и активизация энергии, направленной на практическое жизнетворчествоВ» [4, с.97].

Рельефно выделяется в повестях сакральное храмовое пространство тАУ от промелькнувших в начале ВлДетстваВ» Влзолотых главВ» Успенской церкви вблизи каширинского дома. В повести ВлВ людяхВ» возникает элемент снижения этой сферы вследствие ее кажущегося слияния с царящей вокруг рассказчика непросветленностью, когда он делится унылым, оглушающим впечатлением от великопостного звона: ВлУдары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этогоВ». Однако чаще всего церковный мир видится Пешкову в качестве одухотворяющего инобытия по отношению к текущей повседневности. Как замечает в разговоре с ним церковный сторож, весь город Влс колокольнитАж крашеВ». Позднее и сам герой, попадая в храм, ощутит здесь торжество света, где иконостас Влточно плавится в огнях свеч, стекая густозолотыми ручьями на серый каменный пол амвонаВ»; приобщится к духу исцеляющей гармонии, благодаря которой сердце Вломывалось в неясных, горячих мечтахВ». Этот духовный мир подчас выходит за собственно церковную ограду и наполняет собой городскую среду, в связи с чем в повести весьма примечательным становится эпизод, когда Влв субботу на Пасхе приносят в город из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской Божией материВ». Явная ВлнеканоничностьВ» поведения героя (Влтрепетно поцеловал икону в лицо, в губыВ») продиктована его подспудным желанием переступить водораздел Божественного и человеческого миров, приблизиться к тому заповедному райскому пространству, о котором он не раз слышал в бабушкиных рассказах: ВлЯ любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радостиВ».

Развертывание Влнижегородского текстаВ» в первых частях горьковской трилогии сопряжено с Влэффектом расширяющегося пространстваВ» [5, с.52]: от рукотворного городского мира в прошлом и настоящем тАУ к постижению богатейшего природного ландшафта этой земли. В таком движении обнаруживается Влцентробежная энергияВ» [5, с.48] изобразительного ряда, Влвыводящая повествование в более широкие пространственные координаты тАУ географические, онтологические и бытийныеВ» [5, с.48].

Воспроизведение природной панорамы намечается в ВлДетствеВ», когда сквозь Вледкую, мелкую пыль дняВ» герой прорывается к космическому чувству мировой беспредельности, ощущению того, Влкак разгораются звезды, бесконечно углубляя небоВ», как Влтишина мягко гладит сердце теплой, мохнатой рукоюВ».

Во второй же повести эта панорама получает дальнейшую художественную детализацию. Прежде всего обращает на себя внимание экспрессивная прорисовка волжских видов в их нераздельности и неслиянности с перипетиями городской жизни и людскими судьбами. Речной пейзаж может представать здесь в интерьере города, и тогда его изображение характеризуется предметной ВлплотностьюВ»: ВлГудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые крестыВ». Но чаще данный пейзаж оказывается внеположным городу и знаменует освобождение от монотонных ритмов его существования. Когда герой предпринимает отчаянное бегство от хозяев, упоение открывшимся простором ассоциируется у него именно с Волгой: ВлВолга разлилась широко, на земле было шумно, просторноВ». По его замечанию, постепенное приобщение к миру чтения открывает ему новую меру познания привычных с детства видов, так как Влтеперь, глядя в заволжские дали, я уже знал, что там нет пустотыВ».

Душевное вживание в явленное и вместе с тем таинственное течение Волги, Камы вызывает у Алеши Пешкова особый творческий настрой, позволяет обрести неожиданные ракурсы создания картины мира. Одним из них выступает просветляющий взгляд на мир Влиздали, с рекиВ», под действием которого Влвсе кажется приятным, все тАУ точно игрушечное, забавно мелко и пестро. Хочется крикнуть на берег какие-то ласковые, добрые слова, тАУ на берег и на баржуВ». Иная ВлоптикаВ» художественного зрения возникает при взгляде сверху на саму реку, что тоже открывает неординарную перспективу восприятия знакомого пространства: ВлСмотрю с горы Кремля на Волгу, тАУ издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешьВ». Иногда внимание героя сосредотачивается на отдельных деталях волжского пейзажа, которые получают расширительную, символическую интерпретацию тАУ как, например, ВлволнующаяВ» его воображение арестантская баржа, что Влпохожа на гробВ» и кажется Влтакой лишней на просторе широко разлившейся рекиВ». Намеченная в этих наблюдениях бытийная антиномия свободы и несвободы в человеке и окружающей действительности развернется в итоговом для данной повести созерцании Алешей Пешковым Волги, где в изначально урбанистической картине обнаруживается космизм художественного мировосприятия: ВлВозвращаясь вечером с Ярмарки, я останавливался на горе, у стены кремля, и смотрел, как за Волгой опускается солнце, текут в небесах огненные реки, багровеет и синеет земная, любимая река. Иногда в такие минуты вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароходВ».

Важной составляющей нижегородского хронотопа становится и сквозное для повести ВлВ людяхВ» изображение окружающего город лесного пространства. Под воздействием рассказов деда и бабушки о лесах как ВлГосподних садахВ» в сознании героя складывается мифопоэтический ореол восприятия леса в качестве одушевленной Влтемной ратиВ», где Влкрылатые ели тАУ как большие птицы; березы тАУ точно девушкиВ». Походы в Кстовский лес на ловлю птиц побуждают его к преображающему, поэтическому осмыслению и пространства Влбелого Нижнего НовгородаВ», и вечно подвижной волжской стихии, с Влредкими огоньками на мачтах последних пароходов и баржВ», и всего природного мироздания, лесного космоса, что Влналился сотнями птичьих голосов, наполнен хлопотами живых существ, чистейших на землеВ». Подобное возвышенное переживание, настоянное, впрочем, на нелицеприятном знании о Влсвинцовых мерзостяхВ» жизни, активизирует раздумья повествователя о человеке, в которых просматриваются элементы ВлчеловекобожескойВ» утопии: как ему представляется, по образу птиц Влчеловек, отец красоты земной, создал в утешение себе эльфов, херувимов, серафимов и весь ангельский чинВ». Унаследованное от старшего поколения религиозное отношение к природным таинствам в сознании рассказчика существенно трансформируется и переводится в иную мировоззренческую плоскость.

Таким образом, в автобиографических повестях Горького Влнижегородский текстВ» явился смыслопорождающей основой изобразительного ряда и вобрал в себя объемные исторические и культурные пласты. За образом одной из крупнейших губерний России конца ХIХ в., ее общей атмосферы, среды, нравов, традиций проступает многосложная, исполненная острейших противоречий картина национальной действительности. Содержательным и композиционным стержнем данного хронотопа, при всей его ВлгустойВ» населенности, становится история формирования индивидуальности автобиографического героя тАУ как личности и художника, открывающего и постигающего коренные бытийные антиномии. Антиномичное соприкосновение кризисных сторон социальной жизни и гармоничного в своих первоосновах вселенского мироздания художественно воплощается у Горького в масштабном соотнесении рукотворного городского пространства и грандиозной природной панорамы.

1. Горький М. Детство. В людях / Вступ. ст. В.Чалмаев. М., 2005. Тексты повестей приводятся по данному изд.

2. Басинский П.В. Горький. М., 2005 (Жизнь замечат. людей: Сер. биогр.; Вып. 963).

3. Белова Т.Д. Образ российских и европейских городов в книге М.Горького ВлЖизнь Клима СамгинаВ» // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007. С.300 тАУ 308.

4. Дефье О.В. Проза М.Горького о художнике и искусстве. М., 1996.

5. Захарова В.Т. Проза М.Горького Серебряного века: Монография. Н.Новгород, 2008.

6. Захарова В.Т. Нижегородский текст русской словесности: к постановке проблемы // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007. С.3 тАУ 8.

7. Иванов Н.Н. Типология художественной памяти М.Горького (детские ассоциации дома, семьи) // Человек и мир в творчестве М.Горького. Горьковские чтения 2006 г. Матер. междунар. конф. Н.Новгород, 2008. С.63 тАУ 68.

8. Колобаева Л.А. М.Горький // История русской литературы. ХХ век. В 2 ч. Ч. 1: уч. для студентов вузов / В.В.Агеносов и др.; под ред. В.В.Агеносова. М., 2007. С.46 тАУ 87.

9. Мережковский Д.С. Не святая Русь (Религия Горького) // Горький М. Детство. В людях / Вступ. ст. В.Чалмаев. М., 2005. С.516 тАУ 528.

10. Оляндэр Л.К. Нижегородский и петербургский тексты в художественной системе Максима Горького // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007. С.25 тАУ 33.

11. Толмачева Н.Ю. Нижний Новгород в малой прозе раннего М.Горького // Человек и мир в творчестве М.Горького. Горьковские чтения 2006 г. Матер. междунар. конф. Н.Новгород, 2008. С.211 тАУ 217.

Шешунова С.В. Легенда о граде Китеже в контексте национального образа мира // Нижегородский текст русской словесности: Межвуз. сб. науч. ст. Н.Новгород, 2007. С.359 тАУ 362.

Вместе с этим смотрят:

"Christmas stories" by Charles Dickens

"РЖзборник Святослава 1073 року" як лiтературний пам'ятник доби Киiвськоi Русi

"РЖсторiя русiв" - яскравий твiр бароковоi лiтератури

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг.

"Вальдшнепи" Миколи Хвильового. Проблеми iнтерпретацii й iнтертекстуального прочитання